Greece About

П елопоннесская война являлась острой реакцией со стороны отсталых государств Греции на экспансионистские и объединительные тенденции наиболее развитого экономически рабовладельческого государства Древней Греции — Афин. Однако сами эти объединительные стремления, приведшие в V в. до н. э. к образованию обширной Афинской архэ, после ее крушения в 404 г. до н. э. должны были, хотя и с некоторым опозданием, в свою очередь появиться и у ее победителей — у ведущих государств Пелопоннесского и Беотийского союзов —в Спарте и Фивах, Фессалии, Халкидике, а в меньшем масштабе даже в каждом из крупных полисов, расположенных на островах и по берегам Эгейского моря, в колониях Сицилии, Великой Греции и Понта. Ведь время узкой полисной автаркии уже миновало: она представляла собой вполне естественное явление лишь в период возникновения классической формы рабовладельческого производства.

В IV в. до н. э. Греция в связи с дальнейшим развитием производительных сил, с распространением более интенсивных форм рабовладельческого хозяйства переходила на высшую ступень той же рабовладельческой формации, для которой необходимы более обширные экономические и политические объединения. Эта тенденция к объединению нашла позднее свое выражение в державе Александра Македонского и в эллинистических государствах. Следовательно, вопрос заключался только в том, в какой форме должно было совершиться преодоление экономической замкнутости и политической автономии многочисленных полисов Греции: в форме гегемонии, т. е. господства наиболее сильного полиса над другими, более слабыми, в рамках более или менее демократической и равноправной федерации, или, наконец, в форме подчинения какой-либо мощной иноземной державе, например Персии.

Но в IV в. до н. э. процесс преодоления раздробленности протекал в условиях жестокого социального кризиса, какого еще не знал век Фемистокла, Кимона и Перикла. Пелопоннесская война произвела во всей Греции страшное опустошение и нанесла ей непоправимый материальный ущерб. «Эта война, — писал еще Фукидид (I, 23, 1—3), — затянулась надолго, и за время ее Эллада испытала столько бедствий, сколько не испытывала раньше никогда в равный промежуток времени. Действительно, никогда не было взято и разрушено столько городов... не было столько изгнании и смертоубийств, вызванных или самой войной, или междоусобицами... землетрясения, охватившие разом и с ужасною силой огромную часть земли... засухи и, как их следствие, жестокий голод, наконец, заразная болезнь, причинившая величайшие беды и унесшая немало людей. Все это обрушилось сразу вместе с войной».

Война охватила всю Элладу, и не было в ней области, которая не подверглась бы ее разрушительному воздействию. Но особенно сильно пострадало сельское население Аттики из-за опустошительных походов Архидама и систематического разгрома всей ее сельской территории, который производили спартанцы после занятия ими Декелеи в течение почти десятилетия: вырублены были ее знаменитые оливковые рощи, погибли виноградники, сожжено множество усадеб и селений, уничтожен или погиб от бескормицы весь скот, согнанный в осажденный город (Фукидид, VII, 27, 3—5). Значительная часть прежних земледельцев уже не вернулась на свои опустошенные участки, не имея средств на восстановление своего хозяйства. К этим разоренным и неимущим прибавилось еще множество клерухов, согнанных со своих наделов частью уже Лисандром, а затем и возвратившимися изгнанниками (так, например, с острова Лесбоса, Херсонеса Фракийского и др.). Количество неимущих составляло в Афинах IV в., видимо, не менее 60% общего их населения. Многие даже знатные женщины принуждены были, по свидетельству Ксенофонта, добывать себе пропитание, нанимаясь в кормилицы, батрачки и пр., а бывшие владельцы имений превращаться в чернорабочих («Воспоминания», II, 8,1). «В старину не было нищих и никто не позорил государство выпрашиванием подаяния, — пишет Исократ. — А теперь число нуждающихся превосходит число лиц, имеющих какой-нибудь достаток. Они только и думают, как бы раздобыть себе дневное пропитание: толпятся перед судами, в надежде вынуть жребий, нанимаются в театральные статисты, готовы идти на самые темные дела».

Падение покупательной способности народных масс, вызванное долгой войной, нарушение внешних торговых связей и развитие местного ремесленного производства в колониях повели к резкому сокращению спроса на продукцию ремесла в старинных промышленных центрах материковой Греции. «Рабочие и ремесленники мучаются от одной ночи до другой, — говорил софист-демократ Продик, — и при этом едва в состоянии поддержать свое существование; они постоянно горюют о своей доле и проводят даже ночи в жалобах и слезах». «Бедным... нечем заплатить даже за собственные похороны», — добавляет Аристофан («Плутос», 555; комедия поставлена в 388 г. до н. э.). Вместе с тем труд свободных ремесленников начинал все более страдать от конкуренции с крупными рабовладельческими предприятиями, сведения о которых мы имеем только с самых последних лет V и с начала IV в. до н. э.; они стали появляться, по-видимому, в связи с обилием квалифицированных рабов-греков из числа проданного в рабство населения целых городов, как Потидея, Платея, Делос и др.; таковы, например, известная мастерская щитов Лисия с 120 рабами, оружейные мастерские отца Демосфена с 63 рабами-металлистами.

Даже государства стали широко использовать рабский труд. Как можно судить на основании строительных надписей, из 38 известных ныне имен каменщиков, работавших при постройке Эрехтейона в Афинах (строительные работы были закончены в 407 г. до н. э.), 15 являются, несомненно, характерными рабскими именами. Имена рабов встречаются и в дошедших до нас счетах, связанных с постройками святилищ Деметры и Персефоны в Элевсине и других строительствах этого времени. Спрос на труд свободных рабочих и ремесленников настолько уменьшился, что появилась категория рабочихэписитиев, т. е. нанимавшихся на работу за одно только пропитание.

Многие поэтому принуждены были покидать родные места и в поисках средств к существованию выселяться на чужбину — в колонии Великой Греции и Сицилии, в города Причерноморья, даже на территории, подчиненные персидскому царю, не считаясь с жестоким произволом сатрапов и презрением местного населения к таким беженцам и пришельцам. Другие принуждены были приниматься за опасное ремесло солдата-наемника и поступали на службу в любые греческие и иноземные войска. Их называли «четырехгрошевые горемыки», так как поденная плата их составляла 4 обола, т. е. была значительно меньше дневного заработка простого чернорабочего, составляющего обычно около 6 оболов (заработок квалифицированного рабочего, например каменщика, составлял в IV в. до н. э. 2 драхмы). Ввиду массовой эмиграции разоренных людей из низов афинского населения на чужбину число взрослых граждан Афин, несмотря на возвращение клерухов, снизилось до 30 тыс. (Аристофан. Законодательницы).

Одновременно с тем после Пелопоннесской войны в Греции наблюдалась и невиданная еще (по размерам) концентрация богатств в руках немногих лиц. Громадные массы драгоценных металлов были пущены в оборот во время войны и наводнили всю Грецию. Персидские субсидии, полученные Алкивиадом, Лисандром, правящими кругами Спарты, даже второстепенными командирами пелопоннесского флота, были столь велики (Исократ исчисляет их в 5000 талантов), что золотые дарики стали ходовой монетой в Греции. Огромную добычу в виде золота и серебра в монете, слитках, драгоценных вещах привезли в Спарту ее навархи и гармосты. Лисандра при его возвращении сопровождал целый обоз, нагруженный золотыми венками, полученными им от прежних афинских союзников в благодарность за «освобождение». Кроме того, он привез с собой 470 талантов серебра, остаток неизрасходованных субсидий персидского царевича Кира, сатрапа Малой Азии, хотя несколько ранее уже прислал с Гилиппом 1500 талантов, поступивших из тех же источников (Ксенофонт. Греческая история, II, 3, 8; Диодор. XIII, 106). Афины кроме ежегодного фороса своих союзников (около 1000 талантов), пустили в оборот все сокровища, принадлежавшие богине Афине (около 6000 талантов), золотую утварь Парфенона, а в 406 г. расплавили даже золотые вотивные статуи «Побед», хранившиеся в этом храме. К таким же захватам храмовых имуществ стали прибегать в IV в. до н. э. повсеместно и в Греции и в колониях — например, Дионисий в Сиракузах, Евфон, тиран Сикиона, Ясон, тагос (вождь) Фессалии; аркадяне обирали храм Зевса в Олимпии (в 364 г. до н. э.), фокидяне — храм Аполлона в Дельфах (с 356 по 346 г. до н. э.). Золота стало так много, что отношение его цены к серебру вместо 1:131/2 в 430 г. до н. э. упало до 1:12 в 390-х до н. э. и 1:10 в 370-х гг. до н. э. Это громадное количество драгоценного металла, истраченного греческими государствами на военные нужды, попало преимущественно в руки различных поставщиков, подрядчиков и предпринимателей, хозяев оружейных мастерских, судовладельцев и подобных дельцов, а в Спарте также и видных должностных лиц (царей, эфоров, геронтов, навархов и гармостов), сумевших присвоить себе также значительные остатки от щедрых персидских субсидий и большую часть военной добычи. В связи с этим для начала IV в. до н. э. характерно появление очень крупных состояний, которые неизвестны были в предшествующее столетие или по крайней мере составляли исключение (Каллий, Никий).

Каков был действительный размер состояний этих «скороспелых богачей» (Аристотель. «Риторика», II, 9, 1387 а), как стали их называть в Греции, судить трудно. Известно, например, что крупный афинский делец Пасион имел не менее 40 талантов, столько же оставил наследникам после своей смерти (389 г. до н. э.) известный афинский военачальник Конон; не меньше, по-видимому, сумел за несколько лет после победы при Книде (394 г. до н. э.) приобрести и один из приближенных Конона, некий Никофем, так что один из его сыновей, Аристофан, раньше не имевший значительного состояния и получивший от отца только меньшую часть его богатства, смог купить землю и дом за 5 талантов и истратил в короткое время 10 талантов на разные литургии (хорегию, триерархию) и другие повинности, налоги и расходы в пользу государства (Лисий. Речь в защиту имущества Аристофана, 28—44). Народная молва упорно называла и другие такие же крупные состояния, выражавшиеся в нескольких десятках талантов, конечно тщательно и ловко скрываемые, чтобы избежать обложения или даже конфискации (богатство Исхомаха исчислялось в 70 талантов, Стефана — в 50 талантов, Диотима, стратега 388 г. до н. э.,— в 40 талантов; состояние Диотима приписывали «благодарностям», которые он получал от хлебных торговцев во время командования афинским флотом, действовавшим в Черноморских проливах. (См.: Лисий. Указ. речь, 45—50). Об элейце Ксении говорили, что ему приходилось свое серебро измерять медимнами (Ксенофонт. Греческая история, III, 2, 27). Немалая часть этих крупных денежных капиталов вкладывалась в IV в. в разные коммерческие и ростовщические спекуляции. Аристотель посвятил целые две главы (3-ю и 4-ю) 1-й книги своей «Политики» вопросу, «в чем заключается искусство наживать состояние». «Общей приметой искусства наживать состояние, по нашему разумению, является то, если кто-либо в состоянии взять в свои руки какую-нибудь монополию... Так в Сицилии (во время правления тирана Дионисия — 406—367 гг. до н. э.) некто скупил на отданные ему в рост деньги все железо из рудников, а затем, когда прибыли купцы из торговых гаваней, он стал продавать железо, как монополист, с небольшой надбавкой на его обычную цену: и все-таки этот человек на 50 талантов заработал сто» («Политика», I, 4, 6—7). «Такого рода сведения полезно иметь и политическим деятелям: для многих государств, а еще в большей степени для семей, приходится увеличивать свой бюджет путем подобных источников дохода. Встречаются и такие государственные мужи, вся деятельность которых направлена... по этому пути» (там же, 8). Лисий в 377 г. до н. э. жалуется на темные махинации компаний хлебных спекулянтов, которые скупают хлеб и «иногда даже во время мира держат нас в осадном положении... Их интересы противоположны интересам других: они всего больше наживаются тогда, когда, при известии о каком-нибудь государственном бедствии, продают хлеб по дорогим ценам. Ваши несчастия так приятно им видеть, что иногда о них они узнают раньше всех, а иногда и сами их сочиняют: то корабли наши в Понте погибли, то они захвачены спартанцами при выходе из Геллеспонта, то гавани находятся в блокаде, то перемирие будет нарушено.

Когда вы всего более нуждаетесь в хлебе, они вырывают у вас его изо рта и не хотят продавать, чтобы мы не разговаривали о цене, а были бы рады купить у них хлеб по любой расценке... Иногда они в один и тот же день продают на драхму дороже» (Лисий. Речь против хлебных торговцев, 12—16).

Спекулировали также и землей. Вышеупомянутый внезапно разбогатевший Аристофан, сын Никофея, купил приблизительно в это же время весьма значителный для Аттики участок земли в 300 плефров (около 30 га). Позднее Демосфен говорит об очень большом имении некоего Фениппа, которое занимало 3600 плефров (около 360 га). Такое обширное владение могло составиться лишь из массовой скупки земельных участков разоренных войной и кризисом мелких владельцев, так как раньше только мелкая форма землевладения являлась в Аттике господствующей (насколько об этом можно судить по надписям на залоговых камнях, купчим сделкам, зарегистрированным у полетов, инвентарям наследств, упоминаемых в судебных речах, и т. д.1).

Особенно резкие формы эта мобилизация земельной собственности должна была принимать в тех областях Греции, где еще преобладало сельское хозяйство: в Фессалии, Беотии и Лакедемоне. В Фессалии родовая знать, возглавляемая Скопадами и Алевадами, отступает перед новыми богатыми землевладельцами, такими, как неродовитый Ликофрон, ставший тираном в Ферах (401—390 гг. до н. э.), и его преемник Ясон (390—370 гг. до н. э.); последний однажды собрал с подчиненных ему в Фессалии селений 1000 быков, 10 000 овец и других животных для жертвоприношения Дельфийскому Аполлону (Ксенофонт. Греческая история, VI, 4, 29). В Беотии господствовавшая прежде олигархия богатых землевладельцев — «всадников» тоже должна была уступить место новым слоям из среды более мелких земельных собственников, вводивших более интенсивные земледельческие культуры — огородные, плодовые, винодельческие. Эти новые землевладельцы были связаны общими интересами с растущим торговоремесленным населением беотийских городов, стремившихся после долгого застоя выйти к морю, завести свой собственный флот. Интересы этих новых социальных групп и будут возглавлять крупные государственные деятели Фив 380—360-х гг. до н. э. — Исмений, Мелон, Пелопид, Эпаминонд и др.

Особенно крупные изменения в области землевладения проявились в Спарте, где, по словам Платона, скопилось больше золота и серебра, чем во всей Элладе («Алкивиад», I, 122 е.). Случайно нахлынувшие в эту земледельческую страну богатства могли найти здесь применение только во вложении их в земельную собственность путем скупки клеров у обедневших и осиротевших в связи с войной спартанских семей. Спартанская олигархия охотно пошла навстречу потребностям своих разбогатевших членов и около 400 г. до н. э. эфор Эпитадей под видом разрешения «завещания и дарения» клеров провел закон, фактически легализовавший их продажу. Скупка земель с этого времени происходила в Спарте в столь стремительных и бурных темпах, что уже в первой половине IV в. до н. э. число полноправных спартиатов упало до 1500 человек, а во второй половине того же IV в. до н. э. даже до 1000. «Земельная собственность в Лакедемоне, — пишет Аристотель («Политика», II, 6, 10—11), — досталась также в руки немногих лиц... и 2/5 территории владеют женщины» (как наследницы или в виде приданого). Уже около 395 г. до н. э. на главной площади Спарты в толпе из 4000 человек можно было насчитать только 40 полноправных (Ксенофонт. Греческая история, III, 3, 5), т. е. обеспеченных земельным владением спартиатов: громадное большинство прежних уже опустилось в состояние «неполноценных» — гипомейонов.

Для обработки новых больших земельных владений богатые спартиаты стали обзаводиться большим числом покупных рабов. Но значительная часть новых богатств не находила себе производительного применения в хозяйстве и шла на всякого рода прихоти и роскошь, что быстро ликвидировало хваленую простоту и суровость спартанских нравов. Лаконика и Мессения застраивались роскошными усадьбами (как раз в это время зарождался вычурный, так называемый «коринфский стиль» в архитектуре), постоянные пиры стали главным времяпрепровождением спартанской знати, за искусных рабов-поваров платили баснословные цены. Впрочем, та же самая погоня за пышностью, роскошью, «потехами и важничанием», как выражается Платон («Государство», 572 в), стало распространенным явлением и в Афинах, и в других государствах Греции, на что неустанно жалуются и ораторы (Лисий и Демосфен), и философы (Платон и Аристотель), и публицисты (Исократ), и авторы комедий (Аристофан в своих поздних произведениях). Платон, например, так изображает жизнь богатого и праздного человека, сына разбогатевшего выскочки: «Живет человек изо дня в день, отдаваясь всякому налетевшему на него желанию: то он кутит, приглашая флейтисток, то пьет воды и проделывает курс лечения от полноты, то предается телесным упражнениям, то лениво лежит, чуждый каких бы то ни было забот, то вдруг начинает разыгрывать из себя ученого» («Государство», 561 с.). Живут эти праздные люди в роскошных палатах, которые пышностью и великолепием затмевают общественные здания (Демосфен, XXIII, 906), платят громадное содержание гетерам, подобным изображенной у Ксенофонта Феодоте, которая «и сама носит дорогие украшения», и у матери которой имеются «платье и украшения незаурядные и много миловидных служанок, тоже одетых не кое-как, и вообще дом у нее полная чаша» («Воспоминанья», III, 11, 4). Позднее одна из таких модных дам афинского полусвета — Фрина — поставила себе позолоченную статую в Дельфах (Павсаний, IX, 27, 5) и вызвалась даже на собственные средства восстановить стены разрушенных Александром Македонским Фив (Афиней, VIII, 591). Искусство отвернулось теперь от обнищавшего народа и тоже поступило на содержание к богачам: комедия стала смаковать их праздный и порочный быт (Менандр), пластика переполнилась чувственными мотивами, изображениями обнаженных Афродит, пьяных Вакхов и похотливых сатиров.

Естественно, что социальная борьба достигла в начале IV в. до н. э. небывалой еще в Греции остроты и напряженности. Гневный протест обездоленных масс отразился, как показывают литературные источники того времени, в резкой критике установившихся общественных порядков и в лихорадочных поисках иного, более справедливого общественного строя. В демократических кругах широко было распространено мнение, что главное зло заключается в частной собственности: не было ее в старину, в период «золотого века», нет ее и у многих иноземных народов, например у скифов, которые поэтому справедливо слывут «счастливейшими из людей» (Эфор. Fragmenta Historicorum Graecorum, I, 256, 76). Она разрушает естественное среди людей единомыслие и единодушие (δμονοια), взаимные симпатии (ϕιλια), благожелательство (ϕιλανθρωπια), порождает необузданный эгоизм (ακολασια), безграничную алчность и погоню за наживой (πλενεξια), неутолимую жажду к все более острым наслаждениям, к праздной жизни наподобие трутней (κηϕηνωδης). Эти красочные определения, которыми пестрят произведения авторов IV в. до н. э. — Ксенофонта, Лисия, Исократа, Платона, Аристотеля, Демосфена — созданы несомненно народной мыслью, отражают критическое отношение широких народных масс к окружающей горькой действительности (IV в. до н. э.) и рассчитаны потому в литературных произведениях на полное понимание со стороны широких кругов свободного населения.

Рядом с этими отрицательными характеристиками социальной действительности появляются своего рода лозунги, за которыми скрываются целые программы перестройки всей экономической и социальной жизни на новых, справедливых началах: мечтают об общем земельном переделе (γηςαναδασμος), об аннулировании долговых обязательств, о предоставлении политических прав женщинам, об их эмансипации от семейного гнета, об облегчении бремени воспитания детей, столь тяжкого для бедных многодетных родителей. Все это покрывается одним общим термином «койнония» — «обобществленный порядок», «строй, при котором все блага обращены в общее достояние».

О том, что уже с самого начала IV в. до н. э. все эти идеи были широко распространены в массах, свидетельствует постановка в 392 г. до н. э. в Афинах одной из наиболее поздних комедий Аристофана — «Женщины-законодательницы», в которой в издевательско-балаганной, утрированной форме высмеиваются эти, столь увлекавшие народные массы, социальные чаяния и мечты. Изображается мирный государственный и общественный переворот, который произойдет путем хитроумно задуманного заговора женщин: однажды на рассвете, пока их мужья сладко спят, они оденутся в их гиматии, подвяжут заранее запасенные фальшивые бороды, соберутся на народное собрание на Пниксе и заставят принять постановление о передаче всей власти в государстве женщинам. В этом новоявленном «бабьем царстве» немедленно начнется радикальная ломка всех общественных порядков по принципу проведения полнейшей «койнонии», так что «весь город будет домом одним». «Мы общественной сделаем землю всю для всех», — говорит глава нового государства «женщина-стратег» Праксагора, «все богатства и деньги, все, чем собственник каждый владеет». «Утверждаю, все сделаться общим должно и во всем пусть участвует каждый! Пусть от общего каждый живет, а не так, чтоб на свете богач был и нищий, чтоб один на широкой пахал полосе, а другим нет земли на могилу, чтобы этому толпы служили рабов, а другой не имел и мальчишки! Нет же, общую жизнь мы устроим для всех и для каждого равную участь!» «От имения общего (απο τουτων κονωνοντων) будем кормить вас, мужчин, мы, разумные жены», — говорит та же Праксагора своему скептически настроенному мужу, «бережливо и мудро хозяйство вести, всенародно отчет отдавая». Всем предписано будет сдать все свое частное имущество в общее владение, и никто от этого не станет уклоняться: какой же разумный человек будет брать на себя хлопотливое дело копить и беречь всякое добро, «когда у всех будет все в изобильи — хлеб, вино, виноград, камбала, крендели, рубахи, каштаны». Обобществление имущества, по мнению женщин-правительниц, чрезвычайно благоприятно отразится на общественных нравах: так как все будут жить в полном избытке, ни в чем не нуждаясь, исчезнут зависть, обман, воровство, вообще всякие преступления. Судить будет не за что, и потому исчезнут и суды, и даже весь государственный аппарат, а правительственные здания обратятся в общественные столовые и клубы. Обеды же будут бесплатные, по даровым талонам с литерами на них. «И закричит глашатай: в Богатую Сень поспешите, кто с буквою бэта; те, кто с буквою тета, пускай полетят что есть мочи к торговому ряду; а кто с буквою каппа — стремглав, со всех ног, побеги к коробейным лабазам». Исчезнет и томительное однообразие семейной жизни: женщины и мужчины будут свободно общаться между собою; дети же будут считаться общими, всех взрослых почитать, как своих родителей, и пользоваться в равной степени любовью с их стороны. Эту последнюю тему Аристофан использует, конечно, для ряда фривольных сцен, характерных для античной комедии.

Для утопических проектов этой рабовладельческой эпохи характерно, что и в своих мечтах на тему построения нового, более справедливого общественного порядка она не способна была выйти из заколдованного круга типично рабовладельческих отношений. В фантастическом мире желанного будущего, в котором уделом всех граждан станет жизнь, полная беспрерывных наслаждений, вся тяжесть обеспечения общества материальными благами должна быть всецело снята со «свободных» и перенесена на плечи тоже обобществленных и организованных в стройную производственную систему рабов. Мир блаженствующих «трутней» мыслился лишь на основе иного мрачного мира — мира непрестанного труда и бесчисленных страданий автоматизированной человеческой рабочей скотины. Правда, об этом старались говорить поменьше, лишь мимоходом, без излишних подробностей. «Кто же будет работать, обрабатывать землю?» — спрашивал у Праксагоры ее скептически настроенный супруг. «Конечно, рабы», — следует лаконический ответ реформаторши (651). В другой подобной же комедии-утопии Аристофана «Плутос», поставленной в 388 г. до н. э., изображается, как «честные бедняки» стараются сделать зрячим слепого бога богатства Плутоса, чтобы он мог справедливее распределять свои дары. Против этого решительно протестует богиня Бедность: «Да ведь если б Богатство (Плутос) стал зрячим опять и поровну себя разделил бы — ни наукой, ни ремеслом ни один заниматься тогда не захочет, или плавить руду, или строить суда, или шить, или делать колеса, или пласты земляные сохой поднимать, чтоб собрать урожаи Деметры!» «Пустяки говоришь ты, — отвечает ей бедняк земледелец Хремил, главное лицо комедии, — потому что над всем, что теперь перечислила нам ты, будут слуги (θευαποντ), конечно, работать на нас. — Но откуда же слуги возьмутся? — не унимается отвергнутая богиня. — Разумеется, купим за деньги мы их... — Какой-нибудь к нам ведь приедет сюда фессалийский купец из пронырливых работорговцев!» (510—522).

Что это не является простой утрировкой, показывает появившаяся одновременно с этими комедиями Аристофана утопическая «Полития» Фалея Калхедонского. Аристотель («Политика», II, 4, 1 сл.) считает ее первой попыткой регулировать распределение собственности, так как, по мнению многих, «всякого рода внутренние беспорядки возникают именно из-за вопросов, касающихся собственности». «Поэтому, — продолжает Аристотель, — Фалей Калхедонский первый (т. е. раньше Платона) сделал на этот счет такое предложение: вся земельная собственность граждан должна быть равной». Фалей, по словам Аристотеля, справедливо считал, что и образование тоже является богатством и что в отношении воспитания тоже должно быть осуществлено равенство: «По мнению Фалея, равенство должно осуществляться государством в двояком отношении — в отношении имущественного владения и в отношении воспитания» («Политика, II, 4, 6). Но самое интересное то, что «по проекту Фалея все ремесленники станут государственными рабами» и будут «работать для нужд государства» (II, 4, 13), государство же, очевидно, будет распределять продукты их производства между гражданами тоже на уравнительных началах.

Само собой разумеется, что такого рода мечты и теории, как правило, были весьма далеки от практической жизни. Тем не менее в некоторых социальных движениях этого времени иногда можно заметить следы их влияния. С этой точки зрения несомненный интерес представляет собой рассказ Ксенофонта («Греческая история», III, 3, 5—11) о заговоре некоего Кинадона в Спарте. Этот заговор был раскрыт изза доноса одного из его участников и ликвидирован спартанским правительством в 397 г. до н. э. со свирепой жестокостью. Согласно этому рассказу, Кинадон был «юноша сильный телом и духом, но не принадлежавший к группе равных. Всех полноправных спартиатов он считал врагами народа, которых следует уничтожить, и сделать это не трудно, так как «во всех усадьбах спартиатов только один враг — хозяин, а союзников в каждой усадьбе много». «Заговорщики знали, что их замыслы совпадают со стремлениями всех илотов, неодамодов, гипомейонов и периэков: ведь когда среди них заходит разговор о спартиатах, то никто не может скрыть, что он с удовольствием съел бы их живьем». «Что касается вооружения народа (для замышлявшегося восстания), то Кинадон, вместо ответа на этот вопрос, повел его (доносчика) в железный ряд, где показал ему много ножей, мечей, вертелов, секир, топоров и серпов. Кинадон сказал ему при этом: оружие такого сорта имеется у всех тех людей, которые занимаются обработкой земли, дерева или камня; да и в большей части всяких других ремесел употребляется достаточно инструментов, которые могут служить оружием для людей, не имеющих никакого оружия».

Агитация заговорщиков имела такой успех, что эфоры «пришли в ужас» и не решились арестовать Кинадона в самом городе, а придумали отправить его с тайным поручением, во время которого он был схвачен. Кинадон выдал под пыткой своих сообщников и был вместе с ними предан мучительной казни: им надели на шеи железные ободы, приковали к ним руки и гоняли по улицам Спарты, истязая бичами и стрекалами, пока не замучили до смерти. Заговор Кинадона, таким образом, закончился зверской расправой, типичной для спартанской олигархии, что еще раз свидетельствует о крайней напряженности общественных отношений в Спарте и понятном чувстве страха у ее олигархии перед возможностью подобных переворотов. Это выразилось и в приводимых Ксенофонтом в связи с тем же рассказом словах прорицателя, идеолога спартанской аристократии: «Знамения обнаруживают, что мы со всех сторон окружены врагами», что назревают «ужасные события» (Ксенофонт. Греческая история, III, 3, 4).

В Афинах состоятельные круги старались предупредить подобные выступления обездоленных иными средствами, чем характерный для спартанской олигархии террор. После свержения олигархии «Тридцати» демократический режим в Афинах с его системой раздач был восстановлен в год архонтства Евклида (403—402 г.), ставший своего рода годом новой эры в Афинах. Площадь у Пникса, где собиралось народное собрание, была расширена и обнесена особой балюстрадой, и сами собрания экклесии стали значительно чаще. В присяжные гелиэи стали записывать всех желающих из граждан, достигших 30летнего возраста: они распределялись по 10 секциям и каждый получал бронзовую дощечку со своим именем и с номером — литерой своей секции (от А до К), но при раскопках найдены дощечки и с несколькими литерами. Это свидетельствует о том, что можно было записаться и в несколько секций и таким образом чаще выполнять роль присяжного, конечно лишь для того, чтобы чаще получать повышенную теперь до трех оболов плату. Несмотря на истощение государственной казны (доходы Афинского государства в начале IV в. до н. э. упали до 100 талантов вместо 1000 талантов перед Пелопоннесской войной), система выдач из нее всяких вознаграждений и пособий гражданам не только полностью была восстановлена, но и значительно расширена. Кроме теорикона, который стал теперь раздаваться особенно часто и в кассу которого теперь в первую очередь стали поступать все доходы государства, в 392 г. до н. э. по предложению Аргирея, очень популярного в это время в Афинах специалиста по всяким финансовым операциям, введено было вознаграждение за посещение народных собраний, вначале в размере одного, вскоре в виде двух оболов (диобелия). От идей и планов быстрого и полного общественного переустройства широкие слои граждан в Афинах таким образом отвлекались надеждой на дальнейшее развитие системы «государственной помощи». Пополнение касс диобелии и теорикона производилось путем конфискаций имущества некоторых богатых граждан, обвиненных сикофантами перед народными судами или самой экклесией. По словам Исократа, в Афинах стало опаснее прослыть богачом, чем совершить уголовное преступление (Исократ. О мире, 160а).

Такие же острые социальные антагонизмы можно констатировать и в других крупных и мелких полисах Греции — в особенности в Коринфе, Аргосе, Мантинее, Элиде и многих городах Пелопоннеса, также в Фивах, городах Фессалии, Халкидского полуострова и др. Это и нашло свое выражение в известных словах Платона: «В каждом государстве есть два взаимно враждебных государства — одно государство бедных, другое богатых и в обоих государствах в свою очередь много государств» («Государство», 423а). К этой характеристике Платона необходимо прибавить, что в каждом греческом государстве существовали и массы рабов, подвергавшихся жестокой эксплуатации и ненавидевших своих эксплуататоров.

Однако волнения рабов и неполноправных слоев населения Греции оканчивались, как правило, неудачей. Это объясняется закономерностями развития рабовладельческого общества Древней Греции, в котором не возникли еще объективные условия для отмирания рабовладельческих отношений. Сами восставшие рабы не сознавали еще необходимости отмены рабовладельческой формы эксплуатации. Они представляли еще класс в себе, а не класс для себя.